Введение (Introduction). В целом ряде регионов России нарастает экстремистская и террористическая деятельность. В последнее время органы ФСБ начали все более эффективно реагировать, предотвращать и купировать ее проявления. Это лежит в рамках общемировых трендов. Акции террористов и экстремистов докатились уже до Новой Зеландии. Разрастание экстремизма способно полностью подорвать межконфессиональную стабильность и толерантность, в том числе в регионах России. В то же время большую роль в идейной изоляции экстремизма могло бы сыграть общественное мнение. Однако оно далеко еще не сформировано, не имеет четких ориентиров в определении экстремизма и путей борьбы с ним.

Методологияиметоды (Methodology and methods). Вместе с тем далеко не все государственные органы и исследователи на Западе и в России адекватно трактуют само понятие экстремизма, соответственно, неточно выявляют его источники и ресурсы, что требует дальнейшей научной и законотворческой проработки. В 2010-е годы за рубежом и в нашей стране появилось множество работ, посвященных исследованию экстремизма и технологий борьбы с ним. Западная научная литература, выделяя причины и факторы экстремизма, чаще всего раскрывает их специфику именно в своих странах, что не всегда адекватно российским реалиям (Christmann, 2012; Coolsaet, 2012; Kumar, 2012; Thomas, 2012; Trilling, 2012; Pickering, 2014; Schmid, 2014; Posluszna, 2015). Конечно, общее место для всех видов экстремизма представляет собой присущая ему идеологизация любой социальной проблемы, причиной чего является отсутствие привлекательной и приемлемой для всего населения государственной идейной системы и нерешаемость иным, ненасильственным путем вопросов социальной несправедливости (Бааль, 2012; Петрищев, 2013; Косов, Панин, 2014; Грачев, Сорокин, 2015; Тушкова, 2018; Беляев, 2018). Вместе с тем, среди факторов, порождающих экстремизм на Западе, главным представляется аксиологический конфликт, столкновение между идейными ценностями традиционного общества (таких приоритетов, как государство, нация, религия и семья, по непонятным причинам часто приписываемых лишь консервативной идеологии) и новейшими, навязываемыми ценностями постмодерна в виде агрессивной пропаганды и политики глобализации, атаки на религию, семью и государственный суверенитет всех стран, кроме США, и диктата меньшинств над традициями большинства. В России этот конфликт пока не выходит на первый план, господствует политика, основанная как на традиционных ценностях, так и на современных (городских), но не постмодернистских (Беляев, Мингазова, 2017). Поэтому в качестве главного фактора генезиса экстремизма в России можно назвать далеко не полное соответствие политики государства названным современным ценностям, то есть социально-экономические предпосылки экстремизма. Это прежде всего гигантский разрыв в доходах соотечественников, которого не было в России на протяжении уже целого века и которого не наблюдается в иных развитых странах. Он приводит к аномии и фрустрации сознания не только приезжающих мигрантов, но и местных жителей (Калимуллина, Беляев, 2017), к деквалификации и маргинализации миллионов россиян, к утрате ими уверенности в завтрашнем дне и возможности строить долговременные жизненные программы.

В литературе практически не раскрывается генерационная специфика оценок экстремизма, что потребовало специального исследования. Надо сказать, что поколенческая самоидентификация является более лабильной, изменчивой и неустойчивой, нежели конфессиональная. Можно согласиться с точкой зрения К. Маннхейма о том, что понятие «поколение» детерминируется далеко не только биологическими параметрами (возраст), но и особыми реперными точками в судьбе людей, служащими маркерами идентификации человека с определенным поколением, то есть важнейшими событиями, пришедшимися на период социализации и духовного становления определенного поколения, формирующими особую ментальность последнего (Mannheim) Относить ровесников к одному поколению, по Маннхейму, можно лишь в случае их совместного участия в социальных и интеллектуальных процессах своего времени, их переживания опыта взаимодействия сил, сформировавших ту или иную ситуацию (Mannheim). Отечественный социолог Ю. Левада, соответственно, выделил по три зримых человеческих поколения в столетие, которые к тому же разделены на массовые (в условиях мировых войн и др.) и элитарные. Среди этих поколений для нас важнее всего:

1. поколение «оттепели», люди, родившиеся в конце 1920-х – начале 1940-х гг., свободные от массового страха и надеявшиеся на гуманизацию социализма;
2. поколение «застоя» − это люди, родившиеся в 1944-1968 гг., ориентированные на массовое потребительство и наиболее деидеологизированные.
3. поколение «перестройки» и «реформ», люди, родившиеся с 1969 года (Левада).

Мы можем выделить также представителей нового поколения милленалов, чье становление пришлось на начало ХХI века, на период стабилизации общественной жизни и сознания.

На наш взгляд, можно согласиться с такой типологией поколений, если признать то, что причисление человека к определенному поколению детерминируется не только возрастом и общественным мнением о поколенческой идентичности данного возраста, и даже не столько самовосприятием человека, связанным с его физическим самочувствием, и, как следствие, восприятием человека другими людьми. Не во всем можно согласиться и с К. Маннхеймом и Ю. Левадой о социальной обусловленности поколенческой идентификации. Вышеназванные объективные детерминанты на практике зачастую «гасятся», вступая в перекрестный конфликт с субъективными факторами. По нашему мнению, не меньшую роль играют и семейные обстоятельства, особенности персонального жизненного опыта отдельных людей. Поэтому вхождение в то или иное поколение является более условным, ибо детерминировано еще и наличием ближайших родственников более старшего и младшего возраста по прямой линии (родителей, детей, старших или младших братьев и сестер). Так, до тех пор, пока родители человека живы и работоспособны, он чаще всего будет причислять себя к молодому поколению, независимо от собственного возраста. В ряде случаев в качестве таких детерминант служит наличие старших братьев и сестер. Появление же детей в большинстве случаев приводит к генезису представления о себе и супруге как о среднем поколении. Тем самым условное поколение может не совпадать с возрастным, юность и молодость могут продлеваться, а иногда, наоборот, зрелость появляется в весьма юном возрасте.

В отличие от этого, конфессиональная идентичность более стабильна, и, на первый взгляд, полностью детерминирована религиозной принадлежностью родителей. Наличие поликонфессиональной среды в Республике Татарстан оказывает свое воздействие на идентификацию, когда принадлежность к определенной религии становится этническим (или суперэтническим) маркером, и, наоборот, причисление себя к мусульманам может быть следствием отождествления себя с татарской общиной.

Принципиально невозможно искоренить и даже минимизировать проявления экстремизма без элиминации его социальных корней, для чего в данной работе проведено и социологическое исследование предмета. Если в предыдущей статье одного из авторов были показаны итоги опроса лишь молодежи Республики Татарстан (Беляев, 2018), то в дальнейшем было проведено исследование оценок экстремизма среди всех генерационных групп населения РТ. Так, в рамках нашего проекта в конце 2017 года было опрошено 1,480 человек, из них 613 русских, 669 татар, остальные – иных национальностей. Респонденты в возрасте до 24 лет составили 16,1% от числа опрошенных, от 25 до 34 лет – 21,2%, от 35 до 44 лет – 17,5%, от 45-54 лет – 16,1%, от 55 до 64 лет – 14,5% и от 65 лет и старше – 14,5%.

Научные результаты и дискуссия (Researchresultsanddiscussion). Анализ вышеуказанной литературы показывает отсутствие разделяемого всеми исследователями понимания экстремизма. Используется ряд близких к экстремизму понятий (терроризм, фанатизм, радикализм, фундаментализм), которые часто смешиваются. Фактически, исходя из объема включаемых в феномен экстремизма явлений, можно выделить три группы его трактовок:

1. Расширительная: когда под экстремизмом понимается любая несистемная (и даже не только антисистемная) оппозиция, без дифференциации используемых ею методов (насильственных или ненасильственных), а в религии – весь фундаментализм и салафизм. При этом, если на Западе расширительная интерпретация экстремизма приводит к подозрительности в отношении, прежде всего, мигрантов (известен случай, когда в Англии арестовали четырехлетнего малыша из-за неверной интерпретации его рисунка с огурцами), то в России законотворчество и практика ЦПЭ (Центров по противодействию экстремизму) включает в экстремистскую деятельность даже ознакомительные посты в интернете, и митинги за возвращение русскому языку необходимых часов в школах и против повышения пенсионного возраста, что привело к включению в списки экстремистов известных ученых (проф. А.Л. Салагаева, пострадавшего от подобных действий; изгонялись с работы известный борец с экстремизмом Р. Сулейманов, и противник националистического экстремизма А. Овчинников).

Все это фундировалось формулировками Закона РФ от 2002 г. с поправками от 2015 г., к экстремистской деятельности (экстремизму), помимо насильственного изменения основ конституционного строя и нарушения целостности РФ, террористической деятельности и возбуждения социальной, расовой, национальной или религиозной розни, относящими и пропаганду и публичное демонстрирование атрибутики и символики нацизма и экстремистских организаций, публичное заведомо ложное обвинение лица, занимающего государственную должность в РФ[1]. Даже включение в качестве экстремистских в законы процессов возбуждения социальной розни (допустим, ненависти к социальным группам организованных преступников, коррупционеров, олигархии) уже явно расширяет рассматриваемую трактовку и правоприменительную практику до охвата всех социалистов и коммунистов. А осуждение людей, помещающих кадры из советских фильмов на своих страницах в социальных сетях или из опубликованных статей, в которых критикуется как раз экстремизм, говорит о несостоятельности названных формулировок. Европейская комиссия по борьбе с расизмом и нетерпимостью (ЕКРН) неслучайно отмечает расплывчатость этой формулировки «экстремизма» в России, рекомендуя пересмотреть его с тем, чтобы она распространялась лишь на серьёзные случаи, связанные с ненавистью и насилием, и чётко изложить критерии объявления материала экстремистским.

Вместе с тем последние законодательные новеллы призваны сузить оценку объема понятия «экстремизм» путем более четкого определения цели и частотности помещения в интернет оппозиционных и критических постов.

2. Суженная, при которой экстремизм определяется лишь как религиозный фанатизм и приравнивается к терроризму. Эта позиция чаще всего присуща западным исследователям, хотя присутствует и в российской научной литературе. Так, в подписанной и Россией Шанхайской конвенции о борьбе с терроризмом, сепаратизмом и экстремизмом записано: «экстремизм – какое-либо деяние, направленное на насильственный захват власти или насильственное удержание власти, а также на насильственное изменение конституционного строя государства, а равно насильственное посягательство на общественную безопасность, в том числе организация в вышеуказанных целях незаконных вооруженных формирований или участие в них, и преследуемые в уголовном порядке в соответствии с национальным законодательством Сторон»[2]. Тем самым ненасильственное разжигание этноконфессиональной розни выводится за рамки экстремизма.

3. Реже встречается промежуточная трактовка, по которой это есть особая псевдоидеология, политика и практическая деятельность, на наш взгляд, ведущая к распаду общества и провоцированию гражданских войн. Близка к этому трактовка Парламентской Ассамблеи Совета Европы: «Независимо от своей природы экстремизм представляет собой форму политической деятельности, явно или исподволь отрицающую принципы парламентской демократии и основанную на идеологии и практике нетерпимости, отчуждения, ксенофобии, антисемитизма и ультра-национализма[3]. Однако необходимо отметить, что и в ней под экстремизм подводится любое отрицание лишь одной формы демократии – парламентской, т.е. понятие расширяется и способна включить любых сторонников Советов, плебисцитов и иных форм демократии.

В силу этого необходимо в науке и нормативных документах провести более четкое разведение понятий экстремизма и терроризма. Их частое смешение вызвано общей убежденностью экстремистов и террористов в необходимости незаконных действий. На наш взгляд, во-первых, экстремизм – это более широкое явление, только частью которого является терроризм. Во-вторых, экстремизм представляет собой многогранный феномен, включающий идейное фундирование, более мощную социальную среду, подпитывающую его, более разветвленную систему пропаганды своих взглядов. В-третьих, экстремизм и терроризм расходятся как по поставленным ими целям (цель нетеррористического экстремизма – привлечь как можно больше сторонников, тогда как у терроризма – запугать любых противников и колеблющихся), так и, соответственно, по используемым методам (у террористов – это убийство максимального числа мирных жителей, а у иных экстремистов – борьба лишь с государственным аппаратом и/или олигархией). В-четвертых, различна и методология понимания существующего порядка вещей, на которой строится вся их конструкция. Террористы основывают свое мироощущение на фрустрации, аномии, отчаянии и потере интереса к жизни, а остальные экстремисты – на представлении о светлом будущем. В эсхатологии последних четко прослеживается мотив компенсаторного утопического хилиазма.

Согласно нашему опросу, понимание сущности и пределов экстремизма и его нравственно-правовая оценка в некоторой степени различаются, исходя из национальности и возраста респондентов. Так, отвечая на вопрос «Какие действия, на Ваш взгляд, можно отнести к понятию «экстремизм»? (можно было выбрать не более трех вариантов), 46,5% русских респондентов и 51,0% татар выбрали вариант «Применение насилия к представителям иных взглядов», что, на наш взгляд, не характеризует специфику именно экстремизма, зато выделяет силовую его составляющую. Сравнение числа выборов, вроде бы, сходных вариантов «Призывы к свержению конституционного строя» и «Призывы к свержению действующей власти» показывает большую популярность второго определения, который на деле уводит нас от характеристики специфики экстремизма. Первый из этих вариантов выбрали по 13,2% как русских, так и татар, а вот второй – 16,3% среди русских и 12,8% в среде татар, а во всей выборочной совокупности – 14,5%. То есть русские чаще отождествляют оппозиционность и экстремизм, а татары в большей мере осознают возможность существования неэкстремистской оппозиции.

В то же время подавляющее большинство верно оценивают саму суть экстремизма: определяют его как «Разжигание вражды и ненависти (национальной, религиозной, политической)» 65,5% опрошенных, в том числе среди русских 69,5% и среди татар 61,8%. Новые каналы трансляции крайних взглядов и мобилизации сторонников («Распространение через Интернет экстремистских идей») считают главными при характеристике экстремизма уже 30,3% респондентов (31,0% русских и 29,6% татар). Это гораздо больше числа выборов другого канала («Использование радикальных форм массового протеста»), который назвали при определении экстремизма 19,5% опрошенных, включая 20,0% русских и 19,1% татар. И гораздо меньше тех, кто в дефиницию экстремизма включает методологический аспект, присущий многим формам мышления (догматизму, схоластике, сектантству): это «Убежденность в правильности только своих взглядов (позиции) и нежелание считаться с мнением политических противников», избранный 15,6% респондентов (среди русских – 15,5%, среди татар – 15,6%). Распространенность остальных вариантов («Бескомпромиссность в борьбе с политическими оппонентами» и другие) находится в рамках статистической погрешности.

Вместе с тем заметна дифференциация характеристики экстремизма людьми из разных поколений. Определяют его как «Разжигание вражды и ненависти (национальной, религиозной, политической)» прежде всего 45-64-летние респонденты (более 70% vs[4] 57,1% среди юных, до 24 лет).

Описывают экстремизм как прежде всего «Применение насилия к представителям иных взглядов» люди молодого и среднего возраста, тогда как среди юных и людей старше 55 лет данный ответ не столь распространен.

Зато весьма популярными среди людей старшего возраста являются характеристики экстремизма как «Призывы к свержению конституционного строя» (28,0% респондентов старше 65 лет по сравнению с 13,2% от всей выборки) и «Призывы к свержению действующей власти» (23,8% и 13,7%, соответственно). Столь неточное определение экстремизма объясняется опасением «поколения застоя» перед любыми потрясениями (Maximova, Belyaev, Mingazova, 2018).

Что касается каналов проявления экстремизма, которое респонденты хотят ввести в его трактовку, то здесь заметно очевидное неприятие старшим поколением новых форм распространения взглядов (35,5% выбрало «Распространение через Интернет экстремистских идей» в сравнении с 23,3% респондентов моложе 24 лет), тогда как юные респонденты, наоборот, выделяют массовые уличные действия (24,5% среди самых молодых vs 12,6% пожилых).

Пожилое поколение реже выделяет методологические основы формирования экстремистских взглядов: «Убежденность в правильности только своих взглядов (позиции) и нежелание считаться с мнением политических противников» выделили 8,9% респондентов старше 65 лет по сравнению с 15,6% всего массива опрошенных; а «Бескомпромиссность в борьбе с политическими оппонентами» − всего 1,4% пожилых vs 9,0% среди юных.

Неумение населения выделять специфику экстремизма говорит об изъянах как в правоприменительной практике, так и в работе СМИ и прежде всего свойственно возрастным поколениям респондентов.

Дифференцируются по национальности респондентов и по их возрасту и понимание мер, позволяющих предотвратить проявления массового экстремизма. Так, на вопрос «С каким из ниже перечисленных мнений Вы бы согласились, а с какими, наоборот, не согласились?» полностью согласились с вариантом ответа «Государству в России следует поддерживать в первую очередь культуру и религию большинства населения страны – русских» 20,1% русских и 7,2% татар (при среднем значении показателя – 13,5%); скорее согласны – 32,7% русских и 16,7% татар (24,5%); скорее не согласны – 14,8% русских и 21,9% татар (18,5%) и не согласны 20,2% и 42,1%, соответственно (31,4%). Такой разрыв объясняется как выходками националистов начала 1990-х годов, так и асимметричной кадровой политикой властей РТ и перекосами в преподавании языков в последующие десятилетия, вызвавшими беспокойство русских относительно судеб своей культуры, а также последними событиями (отказ от двустороннего договора руководства РФ и РТ, требованиями переименования должности президента РТ и переводом изучения татарского языка из директивных в элективные курсы, рождающими опасение татар по вопросу о судьбах их культуры (Maximova, Belyaev, Laukart-Gorbacheva, 2017)).

По возрасту особой корреляции в ответах нет, хотя категорические высказывания («Полностью согласен» и «Не согласен»), как это ни парадоксально, чаще высказывают не самые юные, а люди среднего возраста, то есть те, кто пережил времена перестройки и начала реформ, распада СССР и попыток распада РФ.

Несколько иная картина вырисовывается при ответах на более умеренный вариант вопроса «Государство должно поддерживать культуры и религии всех народов России»: если в целом полностью с ним согласны 53,4% опрошенных, то среди русских всего 43,8%, а среди татар – 62,2%. Скорее согласны с этим 34,3%, из них 41,4% русских и 27,9% татар. Вы брали варианты «Скорее не согласны» и «Не согласен» весьма мало респондентов, хотя и здесь виден перекос в сторону русских. Причины расхождения и в этом вопросе – те же, что и в предыдущем. По генерациям прослеживается корреляция по выбору ответа «Полностью согласен»: от 46,8% у тех, кому нет 25 лет, до 65,4% у самой возрастной категории. Выбор остальных вариантов корреляции от возраста респондентов не показывает.

Довольно жесткое неприятие опрошенных вызывает следующий тезис «Применение силы в определённых случаях может помочь в решении межнациональных и межрелигиозных конфликтов». Полностью согласны с этим 9,2% респондентов, в том числе 10,2% русских и 8,2% татар. Скорее согласны - соответственно, 17,4%, 20,1% и 14,8%. Скорее не согласны – 18,9, 18,5;19,3. Не согласны – 36,3%, 32,0% и 40,3%. Налицо как неприятие большинством силовых методов подавления конфликтов (после двух войн в Чечне), так и несколько большая подозрительность татар в отношении того, что Москва может посчитать конфликтом и экстремизмом. По возрасту опрошенных прослеживается следующая корреляция: доля полностью согласны с указанным тезисом снижается с 10,7% самых юных и 13,2% молодых до 6,5% самых пожилых, что объясняется жизненным опытом последних, понимающих, что такие конфликты силой не разрешаются.

Более алармистские тезисы присущи прежде всего татарам. К примеру, суждение «В последнее время сближение российского государства и Русской Православной Церкви ставит народы других религий в дискриминируемое положение» полностью поддерживают 9,4% респондентов, включая 6,4% русских и 12,2% татар. Еще 11,7% опрошенных (8,6% русских и 14,7% татар) скорее согласны с этим тезисом. В то же время скорее не согласных 23,6% (25,6% и 21,7%, соответственно), и четко ответили «Не согласны» 29,0%, 37,0% и 21,5%. Тем самым гораздо большая доля татар устранилась от четкой оценки данного утверждения, но среди них намного больше и тех, чьи религиозные чувства задеваются и провозглашением Рождества Христова государственным праздником, и наличием нескольких православных телеканалов, и отсутствием всего этого у мусульман. При этом мы видим зависимость ответов от возраста респондентов: если среди юных полностью согласных с названным утверждением 15,0% и среди молодых – 14,6%, то у остальных возрастных групп четкая поддержка тезиса колеблется от 4,9% до 8,6%. Это объясняется как ответом на кампанию по защите религиозных чувств верующих среди православных, так и ростом ваххабизма именно в молодежной среде, поскольку у более старших поколений, сформировавшихся еще в СССР, взгляды на дистанцирование религии от государства не зависят от политической конъюнктуры.

Вместе с тем подавляющее большинство респондентов убеждено в отсутствии массовой питательной среды для экстремизма. Так, с тезисом «В Татарстане удается поддерживать межнациональное согласие, благодаря грамотной политике властей» полностью согласны 32,0% опрошенных, включая 26,5% русских и 37,1% татар. Частично согласны с этим 39,5% респондентов (причем доли татар и русских, выбравших этот вариант ответа, одинаковы), тогда как частично не согласны – 8,1%, 9,7% и 6,6%; не согласны – 5,2%, 6,1% и 4,5%. Тем самым, опрос свидетельствует, что татар больше устраивает политика властей.

Что же касается возраста полностью согласных с национальной политикой властей РТ, то доля таковых непрерывно повышается в зависимости от возраста опрошенных: с 17,0% среди юных респондентов до 52,3% в среде пожилых.

Позитивный в оценке взаимоотношения народов РТ, но весьма критический в отношении властей вариант «В Татарстане исторически сложилось мирное сосуществование татар, русских и других национальностей, но в последние годы из-за неграмотных действий власти эти отношения ухудшаются» полностью поддерживают 8,2% опрошенных, среди них 6,5% русских и 9,9% татар, частично – 17,2%, 20,4% и 14,2%, соответственно; скорее не согласны – 28,3%, 26,4%, 30,0%, полностью не согласны 29,2%, 28,0% и 30,3%. И в этом вопросе русские оказались более критичны. При этом доля последних (полностью несогласных) прямо пропорционально зависит от возраста респондентов: от 22,3% среди юных до 32,5% среди пожилых.

Оптимистической версии «В Татарстане маловероятно возникновение межнациональной розни» четко придерживаются 22,2% опрошенных, включая 15,7% русских и 28,2% татар. Скорее согласны с ней 36,4% респондентов (39,5% vs 33,5%); скорее не согласны – 11,5% (13,1% и 10,0%, соответственно); категорически не согласны – 6,7% (7,6% и 5,9%). Большинство опрошенных не верят в возможность межэтнического конфликта, хотя среди русских тревожность наблюдается чаще. В плане возраста респондентов прослеживается прямая зависимость роста доли твердых оптимистов: от 18,6% у юных респондентов до 30,4% у пожилых.

Последнее суждение в данном вопросе «Татары в Татарстане должны иметь больше прав и привилегий, чем представители других национальностей» явно носило несколько провокационный характер, вследствие чего подавляющее большинство и русских, и татар категорически не приемлет подобный тезис. Таковых среди опрошенных 62,0%, в том числе среди русских – 74,2%, среди татар – 50,7%. Скорее не согласны с этим утверждением 18,2%, 10,3% и 25,5%, соответственно. В то же время скорее согласны с ним 5,0% (1,2% vs 8,5%) и полностью его поддерживают всего 3,4% (2,3% и 4,5%). Различие в позициях татар и русских, на наш взгляд, порождено долговременной политикой властей, говоривших об историческом характере государственности татар (например, председатель Верховного Совета РТ Ф.Х. Мухаметшин отмечал: «Государственность татарского народа имеет более тысячелетние традиции» (Мухаметшин, 1993)) и закрепивших в преамбуле к Конституции РТ идею о воле одного этноса как основе государственности в Татарстане («Настоящая Конституция, выражая волю многонационального народа Республики Татарстан и татарского народа...»[5]). По возрастам мы видим увеличение доли полностью и скорее согласных с вышеназванным тезисом с 6,1% у юных до 14,6% у пожилых, что свидетельствует о невосприимчивости молодых респондентов к пропаганде любого неравноправия.

В анкете предлагались различные меры по обеспечению безопасности страны и граждан, борьбе с преступностью, экстремизмом и терроризмом. Такую меру борьбы с нелегальной миграцией, как «Ужесточение правил регистрации (прописки) по месту жительства» полностью поддерживают 36,1% опрошенных, среди которых чуть больше татар. По поколениям респондентов можно заметить рост твердо поддерживающих данную реформу с увеличением возраста отвечавших (от 22,7% среди юных, до 46,3% среди пожилых). Скорее поддерживают это 36,4%, причем среди русских и татар удельный вес так считающих совпадает, не прослеживается корреляция и по возрасту. Тем не менее квалифицированное большинство опрошенных стоит на позициях ужесточения правил регистрации.

Еще более популярным является давно обсуждаемое предложение ужесточить контроль за въездом в Россию иностранных граждан, которое полностью поддерживают 57,0% (при этом русских среди них чуть больше), а скорее поддерживают – еще почти треть (среди которых русских тоже больше). Доля категорических сторонников растет с увеличением возраста (от 44,4% среди юных до 61,0% в среде пожилых).

Личный досмотр в местах массового скопления людей выбирают немного реже. Полностью поддерживают его 46,7% респондентов (русских среди них чуть больше) и скорее поддерживают – еще 40,8%. Доля твердых адептов таких мер также растет с увеличением возраста опрошенных.

«Составление списка граждан, склонных к экстремистской деятельности» также поддерживает подавляющее большинство опрошенных (полностью – 45,8%, причем русских среди них несколько больше; еще 31,6% − скорее поддерживают). Удельный вес категорических приверженцев данной меры также зависит от возраста (рост с 29,1% среди юных до 50,5% у пожилых). Меньшая популярность данной меры объясняется не всегда рационально объяснимыми действиями ЦПЭ МВД РФ по РТ.

Остальные меры гораздо менее популярны, причем в каждом случае среди поддерживающих больше колеблющихся, нежели категорических приверженцев. Так, полностью поддерживают внедрение новых документов, удостоверяющих личность, которые содержат отпечатки пальцев 28,8% респондентов. За эту меру больше выступают татары, нежели русские (32,6% против 24,8%). Скорее поддерживают её 31,2% опрошенных. По возрасту корреляция не обнаружена.

Твердо за ужесточение контроля за выездом граждан России за рубеж (27,1% всего; 24,5% русских; 29,5% татар), формирование правоохранительными органами базы с персональными данными граждан (23,9%, 22,8% и 24,8%, соответственно) и ужесточение контроля за распространением информации о частной жизни граждан через СМИ и Интернет (25,8% 24,4% и 27,1%, соответственно) стоят примерно равные доли отпрошенных, причем вместе с «мягкими сторонниками» их везде больше половины. Надо сказать, что по возрасту корреляции здесь нет.

Совсем иное отношение у респондентов к прослушиванию спецслужбами телефонных переговоров: твердо за это выступают 8,1%, частично поддерживают – 22,1%, тогда как большинство составляют противники таких мер. Показательным является преобладание категорических сторонников данной процедуры среди пожилых (12,5%, а среди юных 3,8%). Это говорит, как о привычке к социальному контролю у поколения «застоя», так и о появлении «privacy», личного пространства, дистанцирования себя от власти среди поколения реформ 1990-2010-х годов.

Следующие два вопроса связаны с оценкой массовых акций протеста и собственной социальной активности респондентов. Дело в том, что в вопросах не уточнялась, о каких акциях идет речь: санкционированных властями или нет, поэтому одни респонденты подразумевали под этим протест против конкретных решений властей, другие – регулярные акции внесистемной оппозиции. В силу этого выбрали вариант отношения к людям, участвующим в акциях протеста и митингах – «С одобрением, сам принимаю в них участие» всего 2,5%, причем пик одобрения приходится на возраст 25-34-летних (7,1%), ибо большинство из них еще застало массовые митинги 1990-х годов, а более старшие поколения сформировали свое мировоззрение раньше, в период запрета массовых акций протеста. Выбрали вариант «С одобрением, хотя сам и не принимаю в них участие» еще 22,3% (25,3% – среди татар, 19,0% − среди русских, что объясняется регулярными акциями протеста национальных движений). Не одобряют такие акции 11,5%, а индифферентно к ним относятся – аж 45,7% респондентов (при этом прослеживается обратно пропорциональная зависимость от возраста опрошенных). Два последних из названных вариантов выбирают политические абсентеисты, общий удельный вес которых снижается с 62,6% у юных до 48,1% среди пожилых.

Последний вопрос является контрольным для предыдущего и показывает наличие квалифицированного пассивного большинства (не стали бы принимать участие в массовых выступлениях в своем поселении 65,0% опрошенных).

Исходя из изложенного, можно сделать вывод о наличии несформировавшегося или неустойчивого мировоззрения у молодого поколения, склонного к тому же к максимализму и дихотомическому восприятию реальности. Радикальные, а тем более экстремистские взгляды категорически не приемлются всеми поколениями населения РТ, что позволяет удерживать межконфессиональную стабильность в регионе. Вместе с тем незначительная доля, прежде всего молодежи, может стать питательной средой для распространения крайних убеждений и радикальных акций (Мингазова, Беляев, 2017).

Заключение (Conclusions). Для минимизации таких негативных последствий мы предлагаем ряд мер, помимо выделенных в предыдущей статье (Беляев, 2018):

- внесение новелл в законодательство и в правоприменительную практику ЦПЭ при МВД РФ, призванных резко сузить экстремистскую характеристику почти любой критической деятельности, введение уголовного преследования за дискриминацию людей из-за их политических воззрений и деятельности;

- восстановление цельного и полного курса гуманитарных дисциплин (философии, культурологии, социологии, политологии, истории) в вузах; включение в ежегодные отчеты профессорско-преподавательского состава вопросов профилактики экстремизма и терроризма с учетом их в балльной системе; экспертиза учебных пособий, материалов и учебников, распространяемых в школах и вузах, на предмет исключения из них моментов, способных разжигать межрелигиозную напряженность и экстремизм;

- проведение в вузах соответствующих тематике статьи массовых опросов и качественных исследований с участием студентов и научных конференций.

В целом в борьбе против экстремизма можно придерживаться позиций умеренного оптимизма, если постоянно держать руку на пульсе у молодежи и вовремя минимизировать идейные и организационные предпосылки межконфессионального экстремизма.