Введение (Introduction). Общественно-политические события последних лет наглядно показали хрупкость и иллюзорность безопасности в мире. Тем не менее эти события вполне укладываются в тенденцию милитаризации и роста конфликтности, усложняющую современные социодинамические процессы (Подольская, Назаркина, 2016). Это актуализирует научное социологическое осмысление происходящего, а главное, показывает значимость не только фиксирования сиюминутных реакций различных социальных субъектов на ситуации небезопасности, но и вскрытия ценностей, отношений, мотивов, лежащих в основе этих реакций, анализа социальных практик, формирующих отношение людей к безопасности и субъективное чувство защищенности.

Очевидно, что длительное проживание в условиях социального стресса и напряженности не способствует здоровью общества в целом и его отдельных социальных субъектов, особенно уязвимой в этом плане выступает молодежь как группа наиболее остро и эмоционально реагирующая на социальные сдвиги и подверженная разнообразным рискам (Чупров, 2015).

В социологической науке сегодня активно ведется дискуссия, в том числе по определению содержания самого понятия социальной безопасности. Важным этапом в ней стало отделение понятия социальной безопасности от государственной (Daase, 2014), наделение его широким самостоятельным смыслом (включая уровень и качество жизни, защиту повседневных интересов граждан, доступность граждан к различным источникам информации и т.д.), хотя, по прежнему, в качестве основного субъекта обеспечения безопасности преимущественно рассматривается государство и его институты, реализующие социальную политику, а остальные субъекты безопасности лишь фиксируются (Крючкова, 2018: 227, Самыгин, Степанов, 2014: 55, Grayson, 2010). Тем не менее в научном сообществе прослеживается рост внимания к проблематике социальной безопасности, предпринимаются попытки исследовать вопросы безопасности в широком социальном контексте как результат взаимодействия различных социальных субъектов – государства и его институтов, политических элит, гражданского общества, правозащитных организаций, индивидов и социальных групп (Шипунова, 2016 а).

Однако, при достаточно высоком внимании социологов к проблемам безопасности, социальных рисков и доверия довольно редко проводится анализ конкретных социальных практик на основании четко определенных теоретико-методологических позиций. Эту ситуацию замечает и Санкт-Петербургский исследователь Шипунова, которая предполагает, что такой анализ мог бы продемонстрировать скрытые интенции субъектов безопасности, что «чрезвычайно актуально для российской действительности, переживающей социально-экономический и политический кризисы, а также нестабильность взаимодействия институтов власти, правящей элиты и гражданского общества» (Шипунова, 2016 б: 110)

В связи с этим, в задачи нашей статьи входило определение теоретико-методологических оснований изучения социальной безопасности в контексте основного дискуссионного вектора – безопасность общества и страны versus защищенность прав и свобод граждан, а также анализ на их базе ценностных установок и некоторых аспектов социального самочувствия студенческой молодежи, формирующих ее отношение к безопасности, чувство защищенности от различных угроз и рисков.

Методология и методы (Methodology and methods). Оценивая концептуальные разработки тематики безопасности в современной социологии, мы можем выделить два основных вектора, в русле которых развивается научный поиск. Во-первых, это применение концепта безопасности в рамках социоцентристского подхода к ее проблематике, во-вторых, исследование субъективной составляющей социальной безопасности с позиций антропоцентризма.

Анализ безопасности в социоцентристском ракурсе проистекает из концептуальных идей Дюркгейма, а позднее, Мертона о социальной аномии как состоянии социума, в результате которого индивид лишается ценностно-нормативного основания своих действий, то есть того, что Гидденс впоследствии назовет «онтологической безопасностью». Социальные кризисы, влекущие за собой риски и угрозы индивиду извне, подталкивают его к девиантному поведению, а в случае стабильной социальной ситуации поведение индивида становится социально приемлемым. Согласно теоретикам социально-психологического направления в лице А. Маслоу базовая потребность в безопасности актуализируется в условиях социальных кризисов и уходит на второй план в стабильно-функционирующих социальных системах. Эту позицию Маслоу подкрепляет утверждением о потребности индивида в опеке «сильных родителей» – защитников (Маслоу, 1999). Таким образом, в логике социоцентристского рассуждения о безопасности ее ведущим фактором мыслится социальная стабильность, а основным агентом, обеспечивающим гарантию индивидуальной безопасности извне, выступает государство, либо абстрактный социум. В ряде современных зарубежных социоцентристских концепций безопасность выступает не только как часть ценностно-нормативной системы, но и как основа социальной политики. Так, М. Биланджич (Bilandžić) определяет социальную безопасность в широком смысле как состояние общества, в котором граждане чувствуют себя в безопасности от рисков, а в узком смысле – как систему поддержания доходов и получения основных прожиточных пособий (Bilanžić, 2018).

На наш взгляд, фокусирование внимания на обеспечении безопасности в основном извне, «сверху», со стороны государства и его институтов, а также понимание безопасности как некоего состояния стабильно функционирующей системы, не дает внятного варианта ответа на важную этическую дилемму, о которой в последнее время дискутируют ученые обществоведы – дилемму общественного контроля и индивидуальных прав и свобод. Совершенно справедливо указывает Дж. Хагманн (Hagmann): в современном обществе контроля информационно-технологические системы управления безопасностью настолько обширны, что от них уже невозможно ни отказаться, ни спрятаться (Hagmann, 2017). Проблематизация вопроса в данном случае заключается в том, чтобы установить, где проходит граница (и каким образом она преломляется в субъективном ощущении индивидов) между деятельностью государства и его институтов как гарантов безопасности и состоянием, когда государство само становится риском и угрозой для безопасности граждан. Кроме того, еще одна претензия к социоцентрическому подходу может состоять в очевидной неспособности государств и международных организаций противостоять глобальным угрозам безопасности последних лет, в частности пандемии и локальным вооруженным конфликтам. В этой связи целесообразным представляется обращение к методологии человекоориентированных подходов в социологическом дискурсе безопасности, особенно в контексте роста значимости субъективного фактора в развитии и функционировании современного мира (Тощенко, 2015: 113).

Антропоцентрический подход восходит к веберовскому учению о природе социального действия, в котором Вебер указывает на необходимость рассмотрения не столько внешних, сколько внутренних стимулов (целей, смыслов, ценностей), побуждающих индивида к тому или иному социальному действию. Он фокусируется на внимании к индивидуальному вкладу в безопасность, признавая за индивидами способности оказывать влияние не только на свою собственную безопасность, но и на безопасность всех социальных уровней.

Обобщая антропоцентрический дискурс социальной безопасности, мы выделяем несколько категорий, посредством которых осуществляется теоретический анализ. Прежде всего, это категория социальной дезорганизации, впервые введенная в социологический оборот У. Томасом и Ф. Знанецким, и интерпретируемая ими как «уменьшение влияния существующих социальных правил поведения на индивидуальных членов группы» (Томас, Знанецкий, 1918). Ситуация социальной дезорганизации (социальной нестабильности) может быть скорректирована путем социальной реконструкции, то есть разработки нового набора социальных правил, в большей мере удовлетворяющим изменившимся потребностям индивидов и групп. В дальнейшем идея о влиянии индивидов на социальные изменения продолжает свое развитие в учении П. Штомпки о социальной травме – следующей категории, через которую возможно раскрытие безопасности с позиций антропоцентризма. Доказывая, что индивиды с разносторонним широким образованием, с толерантным не догматическим мировоззрением, имеющие большую разветвленную сеть социальных связей, наиболее приспособлены к осознанию и преодолению травмы, Штомпка дает характеристику адаптивному потенциалу индивида в случае дестабилизации общества. Таким образом, ему удается показать важную роль индивида в становлении и преодолении небезопасности, неустойчивости окружающего мира.

Социальное самочувствие как эмоционально-оценочное отношение индивидов к окружающей социальной реальности и своему месту в ней может выступать в качестве еще одной категории, через которую воспроизводится безопасность в русле антропоцентризма.  Ж. Т. Тощенко рассматривает социальное самочувствие как важный индикатор социального настроения и социальной стабильности / нестабильности общества (Тощенко, Харченко, 1996). Иными словами, в контексте теории социального настроения возникает понимание безопасности как субъективного отношения индивидов и групп к возможным угрозам. Рассматривая молодежь в качестве субъекта безопасности, мы преимущественно акцентируем внимание на ее социальном самочувствии, обращенном на перспективу, на складывающийся в ее сознании образ будущего, поскольку для молодежи как особой социально-демографической группы, осознанность жизненных перспектив играет ключевую роль (Дидковская, Трынов, 2019).

Наконец, в качестве завершающей категории для выбора теоретико-методологического основания исследования безопасности мы рассмотрим категорию риска. Согласно рискологическим концепциям социума (Э. Гидденс, Н. Луман, У. Бек, Ю. Зубок и др.) индивид существует в недискретном потоке оценивания и принятия решений по поводу окружающих рисков.  Как отмечают Ю.А. Зубок и В.И. Чупров индивид постоянно взаимодействует с рискогенной средой, в результате чего формируется специфический характер повседневности, латентно опосредованный отношением к тем или иным жизненным рискам (Зубок, Чупров, 2017). Интерпретируя социальную безопасность через реагирование индивидов на риски, мы снимаем противоречие социоцентризма (сведение установления безопасности к функции системы или государства) и антропоцентризма (субъективизация рисков),  поскольку безопасность как субъективное отношение индивидов к рискам, восприятие опасностей, доверие/недоверие, формируется именно во взаимодействии с объективно существующими опасностями, в процессе оценивания индивидами их вероятности, в том числе эмоционального оценивания. Эта оценка вероятности рисков подразумевает ценностную подоплеку: выбор критериев, по которым происходит измерение степени опасности, и представления о доминирующих источниках возможных рисков, имеют непосредственное отношение к ценностным ориентациям индивида; его система ценностей выступает своего рода призмой, которая, в конечном итоге, выстраивает субъективное видение конфигурации рисков и угроз своей безопасности в конкретных жизненных условиях.  

Таким образом, социальную безопасность молодежи мы анализируем как субъективное ценностное отношение индивидов и групп к совокупности жизненных рисков в актуальных условиях, которое выражается в чувстве защищенности, доверия, уверенности, а также оптимистичном образе будущего. При этом основными направлениями изучения социальной безопасности молодежи выступают во-первых, степень ее общей уверенности в будущем, которая конкретизируется в оценке вероятности наступления определенных событий в ближайшем будущем, связанных с актуальными общественно-политическими условиями; во-вторых, субъективная оценка уровня своей защищенности от рисков как внешних, в том числе продуцируемых функционированием социальных и государственных институтов, так и внутренних, обусловленных особенностями жизнедеятельности молодежи; в-третьих, связь данного субъективного отношения к рискам и ценностных ориентаций молодежи, выраженных в желаемых перспективах общественного развития.

Эмпирические результаты, представляемые в статье, были получены на основе данных последнего этапа социологического мониторинга «Студент – 2020», реализованного под руководством профессора Ю. Р. Вишневского и при активном участии остальных авторов статьи. Методом анкетирования опрошены студенты третьего курса, обучающиеся по программам бакалавриата в 13 вузах Екатеринбурга (N=2000; опрос проводился на платформе Google Form, всего было заполнено 2300 анкет и потом случайным образом из них отобраны 2000). В исследовании была использована квотно-гнездовая выборка: в качестве гнезд рассматривались вузы, а в качестве квотных признаков выступили пол и профиль обучения респондентов (гуманитарный, социально-экономический, математический и естественно-научный, инженерный). Обработка и анализ данных проводились при помощи пакета программ для статистической обработки данных SPSS Statistics.

Научные результаты и дискуссия (Research Results and Discussion). Опираясь на то, что важным показателем самочувствия молодежи относительно своей безопасности является образ ближайшего и отдаленного будущего, мы проанализировали степень уверенности студентов в завтрашнем дне и степень их уверенности в своем будущем в целом. Результаты опроса показывают, что на первый взгляд, доля уверенных в завтрашнем дне среди студентов довольно высока – в той или иной мере чувствуют уверенность более 60% молодых людей (19% уверены в завтрашнем дне и 42% скорее уверены, чем не уверены). Однако по мере отдаления горизонта будущего эта уверенность снижается: так, если говорить не о ближайшей перспективе – завтрашнем дне, а о более далекой – будущем в целом, то уже только 52% чувствуют ту или иную степень уверенности (21% уверены и 31% скорее уверены, чем нет). Кроме того, возрастает и степень неопределенности в самочувствии молодежи – не смогли определить свое отношение к завтрашнему дню около 9% респондентов, а в оценке своей уверенности в будущем таких уже 26%. При этом почти 30% студентов отмечают, что их уверенность в будущем ослабла под влиянием пандемии Covid-19.

Неуверенность в будущем транслируется на горизонт планирования: существенная часть молодежи строит планы только на ближайший год (29%) и около четверти на ближайшие 5 лет (24%). Еще 15% респондентов вообще отказываются планировать свою жизнь, возможно декларативно, но тем не менее это отражает их установку относительно устойчивости перспектив (живу одним днем, не строю планов), 11% студентов затруднились ответить. Таким образом, группа студентов, строящих планы на долгосрочную перспективу немногочисленна, и составляет чуть более 20%: строят планы до 10 лет – 10%, и планируют на всю жизнь – 11%. Само по себе отсутствие долгосрочных планов нельзя интерпретировать как однозначно негативный тренд. С одной стороны, он во многом отражает гибкость и адаптивность установок молодежи на будущее, кроме того, значительная часть молодежи все же пытается планировать свою жизнь на перспективу. Но, с другой стороны, очевидно, что эта перспектива, в основном, весьма краткосрочна – не более одного года, и в основе такого сужения горизонта планирования лежит чувство небезопасности, артикулируемое студентами, по крайней мере половиной из них, как неопределенность перспектив, неуверенность в своем будущем.

Общее эмоциональное отношение к будущему конкретизировалась нами с помощью студенческих оценок вероятности наступления различных событий, касающихся жизни страны в ближайшее время (до 5 лет). По сути, это оценка потенциальных внешних рисков versus перспектив, которые в совокупности формируют «ландшафт» чувства социальной безопасности у молодежи и помогают понять с какими именно угрозами сопряжена неуверенность и неопределенность в оценках будущего у существенной части студенчества.

События, предложенные респондентам для оценки, в ходе анализа были разделены нами на позитивные (изменения условий, создающие некие возможности) и негативные (риски и угрозы, обозначающие значимые социальные фобии). Результаты демонстрируют, что если перевести общий вопрос об уверенности в завтрашнем дне в конкретную плоскость, то установки молодежи относительно возможного будущего не столь оптимистичны (Таблица 1). В рейтинге наиболее вероятных событий в оценке студентов лидируют абсолютно все негативные события, начиная от угрозы роста цен, инфляции и снижения уровня жизни, вероятность которой оценивается респондентами максимально высоко (66% опрошенных считают это событие наиболее вероятным), и заканчивая угрозой наступления авторитаризма или тоталитаризма в стране, что считает наиболее вероятным пятая часть опрошенных (20%). По поводу последнего факта заметим, что опрос проводился еще до ключевых социально-политических событий 2021-2022 гг., в том числе до ужесточения законодательства и усиления цензуры.

Вероятность позитивных событий (развития наукоемких отраслей и инноваций, роста информационной открытости общества, успешных реформ и др.) не поднимается выше 19%. В перспективы российской экономики вообще верят только 4% студентов, и это еще до введения санкций 2022 г.

Такой негативный образ будущего, сложившийся в сознании студенческой молодежи, во многом объясняет полученные показатели субъективной защищенности от различных рисков (Таблица 2). На основе ответов студентов все риски можно условно разделить на 3 группы: во-первых, угрозы, вызывающие существенную обеспокоенность студентов (с отрицательными значениями индекса защищенности), в данную группу попали угрозы со стороны произвола чиновников, произвола правоохранительных органов, преследования за политические убеждения, бедности и безработицы; во-вторых, проблемы, видимо, имеющие для студентов определенную значимость, но все же не ощущаемые как существенные для них угрозы, например, экологические опасности, или преступность, для которых значения индекса хотя и положительны, но близки к 0; в-третьих, риски, относительно которых студенты чувствуют себя в сравнительной безопасности, с высокими положительными значениями индекса защищенности – в частности, риски подвергнуться дискриминации из-за пола, возраста, национальных или религиозных убеждений.

Анализируя показатели субъективной защищенности от рисков, мы видим, что основное ощущение небезопасности у студентов в большей мере связано с рисками, генерируемыми дисфункциональностью институтов государства, именно тех, которые по идее должны обеспечивать защиту и безопасность граждан (социальную, правовую и др.) – с произволом чиновничества, правоохранительных органов, преследования за политические убеждения. Высокий уровень негативных ожиданий молодежи относительно экономического благополучия (роста цен, инфляции, невозможности экономических и социальных реформ в стране, см. Таблицу 1) провоцирует чувство незащищенности от бедности и безработицы.  

Результаты исследования позволили подтвердить наше основное предположение: субъективное ощущение защищенности/ незащищенности от рисков сопряжено с определенными ценностными ориентациями молодежи, выраженных в ее социальных идеалах – желаемых векторах общественного развития. Среди социальных идеалов студенческой молодежи наиболее популярными оказались ориентации на высокий жизненный уровень и экономическое благополучие (75%), демократию и соблюдение прав человека (58%), равенство и справедливость (44%), эффективную рыночную экономику (37%). Наименее востребованы у молодежи векторы развития в сторону общества, где ценят традиции и опыт поколений (12%), усиление государственной власти (15%), правда, и развития гуманистических ценностей (15%). Наши результаты вполне сопрягаются с данными социологических опросов Левада-центра, полученными в период 2020-2021 гг., согласно которым российская молодежь, в отличие от более старших поколений, в большей мере отдает предпочтение экономическому благополучию, толерантности к меньшинствам и западноевропейским ценностям, нежели государственному патернализму (Волков, Гончаров, Снеговая, 2020).  То есть, характеризуя общий тренд, мы получаем следующую ситуацию: видение желаемой социальной перспективы молодежью тяготеет скорее к спектру либеральных и социал-демократических ценностей, нежели традиционно-охранительных и этатистских ориентаций. Это создает важное с точки зрения влияния идеологически окрашенное поле в молодежном сознании, в котором и происходит оценка доминирующих рисков и угроз.

Для анализа связи степени защищенности с социальными идеалами молодежи мы отобрали те риски, относительно которых молодежь чувствует наименьшую защищенность, то есть отнесенные ранее к первой группе рисков с отрицательным значением индекса защищенности (см. Таблицу 2). При этом мы сформировали вторичную дихотомическую переменную, укрупнив ее значения следующим образом: альтернативы «защищен» и «пожалуй, защищен» преобразованы в «да» (защищен в той или иной мере), альтернативы «пожалуй, не защищен» и «совсем не защищен» в «нет», (не защищен в той или иной мере), что позволило упростить анализ и представление его результатов. Корреляционный анализ на основе хи-квадрат критерия Пирсона и коэффициента Крамера показал наличие значимой статистической взаимосвязи между большинством социальных идеалов студентов и их субъективной защищенностью/ незащищенностью от рисков (Таблица 3).